Когда мне было лет примерно десять, девочка из параллельного класса пригласила меня в гости. И когда мы после школы приехали к ней — розовощекие от мороза и страшно довольные приятным обществом друг друга, выяснилось, что у девочки дома живет чудище.
Огромноголовое, пугающее, рыжее, со странными такими глазами, мокрыми губами и торчащим языком. Это был ее старший брат-подросток лет пятнадцати с синдромом Дауна.
Мне тогда хватило все-таки мозгов старательно сделать вид, что все происходящее — нормально, кое-как я продержалась в гостях минут сорок, когда братика усадили с нами обедать содрогалась лишь внутренне, но потом очень быстро вспомнила как много у меня важных дел — и улизнула.
Дома я в красках изобразила Ванечку — как он ходит, как он мычит, как у него подтекает слюна… Ну, я очень говорливая была и умненькая. Мама смотрела на меня глазами большими и круглыми, ничего не говорила, только курила раза в два быстрее обычного.
— А он ручищей своей прямо в тарелку с супом залез, капусту там перебирает и хихикает как монстр … — Продолжала живописать я. — Прекрати немедленно! — Вдруг заорала мама и хлопнула по столу так, что перевернулась пепельница.
Мама вылетела из кухни, грохнув дверью, а я осталась недоумевать — что это было?! Мама потом, конечно, вернулась. Она вообще всегда возвращалась.
Медленно подбирая слова, отчего ее речь казалась неискренней, она ровно и спокойно объясняла, что люди с синдромом Дауна — ни в чем не виноваты, что это просто генетическое нарушение, что они очень добры, беззлобны и привязчивы, что воспитанные дети никогда не будут над ними смеяться, что ничего ужасного в таких болезнях нет — и хотя грустно, что инвалиды лишены некоторых возможностей, доступных обычному человеку, обязанность всех остальных — помогать тем, кому повезло чуть меньше.
С тех пор я никогда не говорила ничего плохого про инвалидов. При маме. А во всех остальных ситуациях я была совершенно обычным советским ребенком, жадно впитывающим ноосферу вокруг себя. А Советский Союз инвалидов боялся. Нет, было несколько призовых, парадных инвалидов — например, летчик Маресьев, которому фашисты отрезали ноги, он ел шишки в лесу, а потом опять летал бомбить гадов.
Основной же доблестью Маресьева было то, что когда ему поставили протезы — никто никогда-никогда не догадывался, что у него нет ног, так ловко он ходил на своих протезах, еле заметно прихрамывая.
У нас даже шутка такая была у мальчиков — раскатать штанину , засунуть туда какую-нибудь палку и показывать всем проходящим по проходу между партами "ногу Маресьева". Других инвалидов мы не видели. В Москве уж точно — задолго до нашего рождения, еще в пятидесятых годах столицу почти полностью очистили от всех военных ампутантов, дабы они своим ненарядным видом не портили светлый облик счастливого социалистического общества.
Детей с серьезными врожденными заболеваниями матери оставляли в роддомах — при горячем одобрении врачей, дальше эти дети отправлялись по своим спецдетдомам и школам для у.о., потом их ждали дома инвалидов и психиатрические клиники, окруженные высокими заборами с бдительной охраной на выходах.
Те же родители, которые добивались права оставить своего больного ребенка в семье, (при некоторых диагнозах этого, впрочем, вообще не разрешалось), прятали свое "неправильное" потомство всеми возможными способами. Об этом было не принято говорить — разве что шепотом, и люди могли годами и десятилетиями дружить с коллегами по работе, понятия не имея о том, что у тех есть тайный, "нетакой" ребенок, которого никогда не приведут на ведомственную новогоднюю елку.
И понять эти прятки было можно.
Например, я никогда больше не общалась с той девочкой из параллельного класса. Однажды, памятуя мамину лекцию о "важности милосердия", я подарила ей на перемене кулек с ирисками "Ледокол", которые я все равно не очень любила, но ни о какой дружбе и речи идти не могло. Она для меня отныне была как бы немножечко прокаженная. И, конечно, я никому из школьных друзей не рассказала, ЧТО живет у этой девочки дома.
О таких вещах не рассказывают потому что.
И да, эта советская традиция жива у нас еще до сих пор.
Даже известные и влиятельные люди до их пор скрывают существование своих больных детей.
Таких, как Эвелина Бледанс, дающая интервью о своем мальчике с синдромом Дауна — у нас одна на сотню. А остальная сотня, в основном, выливает на нее помои за то, что та "пиар на уроде делает". В целом же население до сих пор имеет вполне четко выраженную позицию: сирых и убогих нужно защищать и оберегать — но в специально отведенных местах.
Конечно, что-то меняется. Наши кривые попытки оснастить пандусами для колясочников города, во многом специально обустроенные так, чтобы ни один инвалид не осквернял собою их чистые широкие проспекты — это один из робких симптомов возможного выздоровления. Равно как и появляющиеся кое-где инклюзивные школы.
Но не думаю, что серьезные изменения могут произойти, пока живо мое поколение . Уж очень нас в этом смысле жестко воспитали.
И, конечно, на этом фоне шизофренические рассуждения господ-депутатов о том, что–де, стоит запретить иностранцам усыновлять наших детей — и россияне сами разберут всех больных сирот из детских домов — это бред собачий высшей категории.
This is Sparta потому что.
! Орфография и стилистика автора сохранены
