Мамардашвили неоднократно говорил о дурной бесконечности русской истории. О невозможности разрешить одни и те же проблемы на протяжении веков. Он приводил пример с конфликтом между западниками и славянофилами, который не изменился за 150 лет.
Мы же попробуем взглянуть на другой столь же болезненный и неразрешимый конфликт: между консерваторами, либералами и радикалами в интеллигентском изводе. То есть поговорим не о противостоянии власти (вечно консервативной) и оппозиции (вечно недовольной). А о полюсах в самой оппозиции, полюсах, которые точно так же не изменились за полтора века.
Посмотрим на распределение сил и мнений в конце 50-х – начале 60-х XIX столетия. До 1863 года, когда всякие оппозиции увяли, превратившись в стройную колонну патриотов-великодержавников, радующихся усмирению Польши.
Это как мы после Крыма. Море крымнашистов (в том числе из вчерашних оппозиционеров) и тонкий ручеек тех, для кого Крым – не наш.
Однако мы опять же о другом. Об отношении к уровню радикальности, как к политическому приему в оппонировании власти. Потому что ситуация сегодня – за немногими исключениями – зеркальная. Почти несущественное меньшинство, которое полагает, что выходом из путинской эпохи может быть только восстание или революция (какая – еще поговорим). Те, кто, возможно, и хотел бы наказать захвативших власть кагэбэшников, изображающих новое дворянство, но боится, что насилие окажется безразмерным и бесконечным. И те, кто, несмотря на всевозможные разочарования, все равно видит путь в реформах. Реформах в России – в виду слабости общества – осуществляемых государством, властью.
Посмотрим на другую реформенную пору, когда власть в лице Александра II и его экспертов и советников сначала готовилась и обсуждала, а потом приступила к крестьянской реформе.
Как и в нашем случае, наиболее радикальными критиками были эмигранты. Но в количестве невеликом, пересчитать их можно было по пальцам. Среди манифестов революции стоит упомянуть хрестоматийно известное "Письмо из провинции", опубликованное в герценовском "Колоколе" за подписью "Русский человек". В этом письме страстно критиковалась робкая и порой соглашательская позиция Герцена, как редактора "Колокола". Автор письма высказывал ему много претензий, в том числе, прекраснодушную поддержку Герценом Александра II во фразе "Ты победил, Галилеянин".
Автор письма убежден, что власть обманет крестьян, никакой свободы не будет. Земли не дадут, дворян не обидят. И поэтому свободное эмигрантское издание, пользовавшееся огромным авторитетом в России, должно ясно видеть неизбежность столкновения общества и власти и именно в русле этого столкновения ориентировать умы читателей.
Самой знаменитой фразой письма и были слова про топор: "К топору зовите Русь… помните, что сотни лет уже губит Русь вера в добрые намерения царей".
Долгое время автором письма назывался Чернышевский. Но сегодня считается доказанным, что это не он. Чернышевский уже давно, по крайней мере, после личной встречи с Герценом, разочаровался в его розовом либерализме, называя его "Кавелиным в квадрате". Это как сейчас сказать: "Ну, ты и Чубайс".
Чернышевский, однако, и сам не был таким уж радикалом, и не считал революцию возможной в ближайшее время. Он, как и Добролюбов, и хотел народного восстания, и страшился его. Полагая свою миссию в подготовке революции, на которую сейчас русский народ по причине дремучести был не готов.
Но при этом такие либералы-реформисты, как Герцен, были ему и его сторонникам неприятны. Они высоко оценивали просветительскую миссию 'Колокола" (в нашем случае это, при очевидном упрощении, "Дождь", "Новая газета" и "Эхо Москвы"). Но "Современник" Некрасова, благодаря тем же Чернышевскому и Добролюбову, занимал более жесткую и социально отчетливую позицию.
Но "к топору" не звали по понятным причинам. Помимо убеждений в неготовности крестьянской массы к революции по установлению демократии в стране (а она никогда не будет готова), были и вполне понятные цензурные препоны. И соображения безопасности. Чернышевский был арестован за прокламацию "Барским крестьянам от их доброжелателей поклон", в которой, несмотря на критику власти языком стилизации под крестьянский говор, отчетливо говорилось о революции как об очень далекой перспективе. Чернышевского это не спасло.
Власть не могла в принципе позволить думать и рассуждать о возможности революции. И даже такой вполне рациональный подход, как у Чернышевского, был неприемлем. Не Чернышевский звал Русь к топору.
Натан Эйдельман полагал, что автором "Письма" в "Колоколе" был Николай Серно-Соловьевич, накануне публикации побывавший у Герцена. Но Серно-Соловьевич был слишком прямой и бесстрашный, чтобы публиковать что-то под псевдонимом; маркиз Поза называли его современники. Но при этом столь ультрарадикальных взглядов никогда не имел, даже после трех лет проведенных в Петропавловской крепости.
Но нас интересует не детективное расследование, а поляризация мнений. Итак, демократически настроенная интеллигенция внутри страны прекрасно (в отличие от того же Герцена) понимала, что власть не решится освобождать крестьян с землей, то есть не будет ущемлять дворян. А значит, напряжение в обществе ослабнет лишь на очень короткий срок, а потом нахлынет с новой силой. Но среди неэмигрантов радикалов практически не было. Пристальный и неотрывный взгляд в светлые очи народа оптимизма не прибавлял.
Радикалы были в эмиграции – Бакунин, Нечаев. Сегодня почти доказанным (и наиболее вероятным) является убеждение, что автором "Письма из провинции" был Огарев. Так это или нет, для нас значения не имеет. В любом случае Огарев тоже эмигрант. И его прекраснодушный радикализм во многом эмигрантским статусом и определялся.
Нам же важно, что за полтора века полюса и проблема отношения к нечестной и несправедливой власти практически не изменились. Наибольшая часть тех, кто видит и понимает тупиковый путь путинского режима, все равно верна идее реформ сверху, потому что преступную власть боятся меньше, чем так называемого бунта, бессмысленного и беспощадного. Право бояться у них есть, они в той или иной степени вписаны в общественную структуру путинского общества, и их недовольство происходящим меньше страха перед этим хрестоматийным бунтом. Тем более что память о таком бунте свежа.
Понятно, что эта позиция далеко неоднородная. Она сам имеет полюса, от вполне понятного конформизма до почти откровенного (в основном, эмоционального) радикализма на словах, который чаще всего рифмуется с уже произошедшей или предполагаемой эмиграцией. Так как призыв к восстанию интерпретируется путинской судебной системой как противозаконный (призыв к насильственной смене политического строя), радикалы в обществе – маргиналы типа Бориса Стомахина.
В любом случае за 150 лет ничего в плане расстановки сил и полюсов мнений не изменилось. Интеллектуалы-эмигранты готовы позвать к топору. И их за это критикуют более умеренные оппозиционеры. Хотя что, как не антифеодальная революция, может концептуально трансформировать российское обществ? В России так и не произошла, не завершилась буржуазная революция. И, как бы многие не опасались – вполне резонно – ее последствий, так называемый европейский путь невозможен без слома феодальной матрицы (отвратительное слово, увы), которая воспроизводит себя в любой риторике – псевдопролетарской, социалистической (советской), псевдодемократической, персоналистской, а тем более авторитарной и тоталитарной. Феодальные отношения воспроизводят себя неизменно. Поэтому ничего и не меняется.
Крестьянская реформа Александра II – это очередная российская перестройка. Наиболее метко эта реформа была обозначена как "жульническая проделка", классиками марксизма, конечно. Но нам важны эти параллели – партия жуликов и воров сегодня – жульническая проделка в середине позапрошлого века.
Поэтому наиболее вероятно и в нашей перспективе повторение (с вариациями, безусловно) того, что произошло в 60-х годах XIX века. В 1862 закрыли "Современник" (время у нас более мелкое, поэтому место современника – собирательное "Новое эхо дождя", как бы самое отчетливое и вменяемое, что есть). Власть посчитала себя победителем. Тем более в 1863 начинается их Крымнаш: наша Польша, спор славян между собой. И, как результат, тотальное опьянение общества, столь любезное власти и отвратительное для тех, кто понимает его последствия.
С конца 1860-х, несмотря на патриотическое усмирение "Польши", начинаются покушения, а потом и охота на царя-Освободителя. Радикалами становятся не эмигранты, а разочаровавшиеся либералы из местных, и процесс радикализации распространяется широко и стремительно: у радикалов-бомбистов широкая поддержка в обществе и в бизнесе, который спонсируют революцию.
Революция в том или ином виде, в конце концов, происходит, причем именно буржуазная, антифеодальная. Но молодая буржуазная демократия не держится на ногах и скользит, как корова на льду. Несколько месяцев – и неофеодализм под видом радикализма опять берет вверх. И жесткие феодальные конструкции общественных отношений выступают как ребра у голодающего.
Все повторяется. С новыми обстоятельствами, новым историческим контекстом, другим цивилизационным и технологическим уровнем, но феодальный фундамент оказывается птицей Феникс, возрождающейся в любых условиях. Он, конечно, в головах, создан социальными и историческими привычками и традициями. Но это именно тот диск дополнительной памяти, который запускается, когда все остальное стерто и превращено в пустыню. Кажется, до основания, а затем – а затем запускается дополнительный диск памяти, и феодализм, как плющ, как спрут, оплетает любую новую общественную конструкцию. И проникает в ее нутро.
Мы на очередном вираже. У нас впереди нет ничего, кроме повторения. Психологическое спасение в вариациях. В кружевах, потому что мы – кружевницы. Но способ освобождения от врожденного синдрома феодализма, деления на бар и покорный народ не найден.
Возможно, он во внешнем управлении. Лжедмитрий? Хотя и его убили в страстном желании сохранить традицию рабства. Но это было мягкое внешнее управление. Может, поможет жесткое? История будет пробовать, пока не получится.
